СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ

Нелепо ли ны бяшеть, братiе, начяти старыми словесы трудныхъ повестiи <песнь> о пълку Игореве, Игоря Святъславличя!

Начяти же ся тои песни по былинамъ сего времени, а не по замышленiю Бояню. Боянъ бо вещiи, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслiю по древу, серымъ вълкомъ по земли, сизымъ орломъ подъ облакы. Помняшеть бо речь пьрвыхъ временъ усобице. Тъгда пущяшеть i соколовъ на стадо лебедеи, которыи дотечяше, та преди песнь пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу, иже зареза Редедю предъ пълкы касожьскыми, красному Романови Святъславличю.

Боянъ же, братiе, не i соколовъ на стадо лебедеи пущяше, нъ своя вещiя пьрсты на живыя струны въскладаше, они же сами княземъ славу рокотаху.

Почнемъ же, братiе, повесть сiю отъ стараго Владимира до нынешняго Игоря, иже истягну умъ крепостiю своею и поостри <и> сьрдця своего мужьствомъ, напълнивъся ратнаго духа, наведе своя храбрыя пълкы на землю Половецкую за землю Русьскую.

Не пристало бы нам, братья, начать старыми словами скорбных воинских повестей <песнь> о походе Игоревом – Игоря Святославича.

Начаться же той песни по былям сего времени, а не по замыслу Боянову. Потому что Боян вещий если кому хотел сложить хвалебную песнь, то растекался мыслью по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками. Ведь помнил он рассказы о битвах давних времен. Тогда он пускал десять соколов на стадо лебедей, которую лебедь настигал, та первой песнь пела старому Ярославу, храброму Мстиславу, что зарезал Редедю перед полками касожскими, прекрасному Роману Святославичу.

Но Боян, братья, не десять соколов на стадо лебедей пускал, а на живые струны свои вещие персты возлагал, и они сами князьям славу рокотали.

Начнем же, братья, повесть эту от старого Владимира до нынешнего Игоря, который выковал ум твердостью своей и наострил его мужеством своего сердца, исполненный боевого духа, навел свои храбрые полки на землю Половецкую за землю Русскую.

Вступление*

*Разбивка текста на части условна

В начале автор несколько раз обращается к своим читателям и слушателям со словом «братіе».

Затем следуют предания о княжеских певцах и о Бояне, древнерусском певце и сказителе.

Для автора «Слова» Боян – его великий предшественник, вещун, способный к оборотничеству: он растекается мыслию (возможно, «мысию», белкой) по древу, волком по земли и орлом под облаками, его пальцы сравниваются с 10 соколами, а струны – с 10 лебедями, самого Бояна Автор несколько раз сравнивает с соловьём.

Отношение автора «Слова» к Бояну двойственное. Он признает его авторитет, называет его «вещим», но отвергает его манеру воспевать подвиги князей как неподходящую для данной печальной темы и устаревшую («старыми словесы»). Автор «Слова» воспроизводит начало тех песен, которые Боян слагал в честь князей. Они дают представление о бравурной поэзии Бояна. Этой придворной манере Бояна автор «Слова» противопоставляет свою – «по былинам (былям) сего времени», т.е. по действительным событиям.

Тъгда Игорь възре на светлое сълнце и виде отъ него тьмою вся своя воя прикрыты. И рече Игорь къ дружине своеи: «Братiе и дружино! Луче жь бы потяту быти, неже полонену быти. А въсядемъ, братiе, на своя бързыя комони, да позримъ синего Дону!» Спала князю умъ похоти и жялость ему знаменiе заступи искусити Дону великаго. «Хощю бо, – рече, – копiе приломити конець поля Половецкаго, съ вами, русичи, хощю главу свою приложити, а любо испити шеломомъ Дону!»

О Бояне, соловiю стараго времени! А бы ты сiя пълкы ущекоталъ, скачя, славiю, по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рыщя въ тропу Трояню чресъ поля на горы. Пети было песнь Игореви того <Велеса> внуку: «Не буря соколы занесе чресъ поля широкая – галици стады бежять къ Дону великому...» Чили въспети было, вещеи Бояне, Велесовъ внуче: «Комони ржуть за Сулою, звенить слава въ Кыеве; трубы трубять въ Новеграде, стоять стязи въ Путивле».

Игорь ждеть мила брата Всеволода. И рече ему буи туръ Всеволодъ: «Одинъ братъ, одинъ светъ светлыи ты, Игорю, оба есве Святъславличя! Седлаи, брате, своя бързыя комони, а мои ти готови, оседлани у Курьска на переди. А мои ти куряне сведоми къмети; подъ трубами повити, подъ шеломы възлелеяни, конець копiя въскърмлени; пути имъ ведоми, яругы имъ знаемы, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострены, сами скачють акы серыи вълци въ поле, ищучи себе чти, а князю славы».

Тъгда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поеха по чистому полю. Сълнце ему тьмою путь заступаше, нощь стонущи ему грозою птичь убуди свистъ зверинъ въста, Дивъ кличеть вьрху древа, велить послушяти земли незнаеме, Вълзе, и Поморiю, и Посулiю, и Сурожю, и Корсуню, и тебе, тьмутороканьскыи бълванъ! А половци неготовами дорогами побегошя къ Дону великому, крычять телегы полунощи, рци лебеди роспужени. Игорь къ Дону вои ведеть! Уже бо беды его пасеть птичь по дубiю. Вълци грозу въсрожать по яругамъ, орли клектомъ на кости звери зовуть, лисици брешють на чьрленыя щиты. О Русьская земле! уже за шеломянемъ еси!

Тогда Игорь взглянул на светлое солнце и увидел, что от него тьмою все его воины прикрыты. И сказал Игорь дружине своей: «Братья и дружина! Ведь лучше быть убитым в бою, чем полоненным. Сядем же, братья, на своих борзых коней, чтобы нам взглянуть на синий Дон!» Разожгло князю ум, желание, и страсть ему знамение заступила изведать Дона великого. «Хочу, – сказал он, – копье преломить о край поля Половецкого, с вами, русичи, хочу голову свою сложить или испить шеломом Дона!»

О Боян, соловей старого времени! Вот если бы ты воспел эти походы, скача, о соловей, по мысленному древу, летая умом под облаками, сплетая обе славы того времени, рыща по тропе Трояновой через поля на горы. Тогда петь бы внуку того <Велеса> песнь Игорю: «Не буря соколов занесла через поля широкие – галки стаями летят к Дону великому!» Или так бы тебе спеть, о вещий Боян, Велесов внук: «Кони ржут за Сулою, звенит слава в Киеве, трубы трубят в Новеграде, стоят стяги в Путивле!»

Игорь ждет милого брата Всеволода. И сказал ему буй-тур Всеволод: «Один брат, один свет светлый ты, Игорь, оба мы Святославичи! Седлай, брат, своих борзых коней, а мои-то готовы, у Курска заранее оседланы. А мои-то куряне испытанные воины, под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены, пути им знакомы, овраги им известны, луки у них натянуты, колчаны открыты, сабли наточены, сами они скачут как серые волки в поле, ищущие себе чести, а князю славы».

Тогда вступил Игорь-князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце ему тьмою путь преграждало, ночь, стонущая ему грозою, птиц разбудила, свист звериный поднялся – Див кличет на вершине дерева, велит прислушаться земле неведомой – Волге, и Поморию, и Посулию, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутороканский болван! А половцы нетореными дорогами побежали к Дону великому; скрипят телеги в полуночи, как будто испуганные лебеди. Игорь к Дону воинов ведет! Уже от беды его предостерегают птицы по дубам. Волки страх нагоняют по оврагам, орлы клекотом на кости зверей созывают, лисицы лают на червленые щиты. О Русская земля! Ты уже за холмом!

Выступление Игоря в поход

Солнечные затмения рассматривались в древней Руси как предзнаменования несчастий – главным образом нашествий иноземцев. Игорь видит солнечное затмение 1 мая 1185 года и предчувствует неудачу; но отчаянные побуждения биться до смерти ободряют князя. Испить воды из реки на земле врага ("испить шеломом/шлемом") было символом победы. Дон в те годы протекал в половецких землях.

Автор «Слова» вновь полемизирует с Бояном, передает его манеру прославлять победы русского оружия: «только враги подошли к границам Руси, как слава русской победы над ними уже звенит в Киеве», изображая быстроту сборов русского войска. Однако позже автор противопоставляет этой самоуверенной батальной сцене Бояна действительное печальное начало похода Игоря – начало, омраченное грозным предзнаменованием.

Всеволод – родной брат Игоря Святославича, князь трубчевский и курский. Курск находился недалеко от Половецкой степи. Отсюда и качества бесстрашных курских воинов: степные пути им ведомы и степные овраги им знакомы. Князь Всеволод своей отвагой сравнивается с диким быком/зубром («буй-тур»).

Князь Игорь «вступает в злат стремень». Поход начинается. Неблагоприятные знамения преследуют полк Игорев. Весть о походе разносится далеко вглубь степей, к морю, к Сурожу, Корсуню и Тмутаракани. Поэт говорит обо всем этом кратко, картинами: кликом Дива в стягах полков, мраком ночи, воем зверей и скрипом половецких телег, скрывающихся от русичей.

Дълго ночь мьркнеть. Заря светъ запала, мьгла поля покрыла, щекотъ славiи успе, говоръ галичь убудися. Русичи великая поля чьрлеными щиты прегородишя, ищучи себе чти, а князю славы.

Съ заратя въ пятъкъ потъпташя поганыя пълкы половецкыя, и россушяся стрелами по полю, помчяшя красныя девкы половецкыя, а съ ними злато, и паволокы, и драгыя оксамиты; орьтъмами и япончицями и кожюхы начяшя мосты мостити по болотомъ и грязивымъ местомъ, и всякыми узорочьи половецкыми. Чьрленъ стягь, бела хорюговь, чьрлена чолка, сребрено стружiе – храброму Святъславличю!

Долго ночь меркнет. Заря свет зажгла, мгла поля покрыла, пение соловьев утихло, говор галок пробудился. Поля червлеными щитами перегородили русичи великие, ищущие себе чести, а князю славы.

С утра в пятницу потоптали они нечестивые полки половецкие, и, рассыпавшись стрелами по полю, помчали прекрасных девушек половецких, и с ними золото, и драгоценные ткани, и дорогие бархаты; покрывалами, и плащами, и кожухами начали мосты мостить по болотам и топким местам – и всякими украшениями половецкими. Червленый стяг, белая хоругвь, червленая челка – серебряное древко – храброму Святославичу!

Первая битва

Одна только ночь отделяет выступление в поход от первой битвы, обрисованной одними успехами и отдыхом «Олгова храброго гнезда», обогатившегося всякой добычей и задремавшего в поле.

Дремлеть въ поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! Не было оно обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чьрныи воронъ, поганыи половчине! Гза бежить серымъ вълкомъ, Кончякъ ему следъ править къ Дону великому.

Другаго дни вельми рано кръвавыя зори светъ поведають, чьрныя тучя съ моря идуть, хотять прикрыта д сълнця, а въ нихъ трепещуть синiя мълнiи. Быти грому великому! Итти дождю стрелами съ Дону великаго! Ту ся копiемъ приламати, ту ся саблямъ потручяти о шеломы половецкыя – на реце на Каяле у Дону великаго. О Русьская земле! Уже за шеломянемъ еси!

Се ветри, Стрибожи внуци, веють съ моря стрелами на храбрыя пълкы Игоревы. Земля тутнеть, рекы мутно текуть, пороси поля прикрывають, стязи глаголють. Половци идуть отъ Дона и отъ моря, и отъ всехъ странъ русьскыя пълкы оступишя. Дети бесови кликомъ поля прегородишя, а храбрiи русичи преградишя чьрлеными щиты.

Яръ туре Всеволоде! Стоиши на борони, прыщеши на вои стрелами, гремлеши о шеломы мечи харалужными. Камо туръ поскочяше, своимъ златымъ шеломомъ посвечивая, тамо лежять поганыя головы половецкыя. Поскепаны саблями калеными шеломи оварьскыи отъ тебе, яръ туре Всеволоде! Кая раны, дорога братю, забывъ чти и живота, и града Чьрнигова, отня злата стола и своя милыя хоти красныя Глебовны свычяя и обычяя!

Дремлет в поле Олегово доблестное гнездо. Далеко залетело! Не было оно на обиду порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, черный ворон, неверный половчин! Гза бежит серым волком, Кончак ему путь указует к Дону великому.

На другой день рано поутру кровавые зори свет возвещают, черные тучи с моря идут, хотят закрыть четыре солнца, а в тучах трепещут синие молнии. Быть грому великому! Идти дождю стрелами с Дона великого! Тут копьям поломаться, тут саблям пощербиться о шеломы половецкие – на реке на Каяле у Дона великого. О Русская земля! Ты уже за холмом!

Вот ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы. Земля гудит, реки мутно-текут, пыль поля покрывает, стяги говорят – развеваются на ветру. Половцы идут от Дона и от моря, и со всех сторон русские полки обступили. Дети бесовы кликом поля перегородили, а храбрые русичи преградили червлеными щитами.

О ярый тур Всеволод! Стоишь ты на поле брани, сыплешь на воинов стрелами, гремишь о шеломы мечами харалужными – остриями сверкающими. Куда бы тур ни поскакал, своим золотым шеломом блистая, там ложатся нечестивые головы половецкие. Тобой в щепки разбиты калеными саблями аварские шеломы, ярый тур Всеволод, презирающий раны, о дорогие братья, забывший почет и жизнь, и город Чернигов, отчий золотой стол и свычаи и обычаи своей милой жены – прекрасной Глебовны!

Вторая битва

Ольгово хороброе гнeздо – князья-участники похода, все – потомки Олега Святославича. Гза (Гзакъ) и Кончакъ – половецкие ханы.

В первой схватке войска Игоря не встретили главных сил половцев. Они подоспели только на следующий день. Кончак, неоднократно ходивший на Русь походами, выступает главным предводителем половцев, Гза бежит к Дону по следу войска Кончака.

Встречный ветер способен отклонить и замедлить полет стрелы. Половцы имели преимущество – попутный ветер со стороны моря, их стрелы летят дальше. Вот почему в дальнейшем Ярославна упрекает ветер: «О, вeтрe, вeтрило! Чему, господине, насильно (т. е. напротив, вопреки) вeеши? Чему мычеши хиновьскыя стрeлкы на своею нетрудною крилцю на моея лады вои?».

Автор снова славит храбрость князя Всеволода, но говорит о чести (почете), забытой Всеволодом в пылу битвы. Как воин, он не забывал своей чести. Однако как вассал Святослава Киевского Игорь оказался нечестен в выполнении своих обязательств: он выступил в поход своевольно, не получив на то согласия старейшего князя – Святослава Киевского. Вот почему Святослав Киевский, обращаясь в дальнейшем к Всеволоду и Игорю и упрекая их за их самовольный поход, говорил в своем «золотом слове»: «Нъ нечестно одолeсте, нечестно бо кровь поганую пролиясте».

Были веци Трояни, минула лета Ярославля, были пълци Ольговы, Ольга Святъславличя. Тъи бо Олегъ мечемъ крамолу коваше и стрелы по земли сеяше. Ступаеть въ златъ стремень въ граде Тьмуторокане, тоже звонъ слышя давныи великыи Ярославль сынъ Всеволодъ, а Владимиръ по вся утра уши закладаше въ Чьрнигове.

Бориса же Вячеславличя слава на судъ приведе и на Канину зелену паполому <ему> постла за обиду Ольгову, храбра и млада князя. Съ тоя же Каялы Святопълкъ полелея отца своего междю угорьскыми иноходьцы къ Святеи Софiи къ Кыеву.

Тъгда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погыбашеть жизнь Даждьбожя внука, въ княжихъ крамолахъ веци человекомъ скратишяся. Тъгда по Русьскои земли редко ратаеве кыкахуть, нъ чяста врани граяхуть, трупiя себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедiе.

То было въ ты рати и въ ты пълкы, а сицеи рати не слышяно! Съ заранiя до вечера, съ вечера до света летять стрелы каленыя, гримлють сабли о шеломы, трещять копiя харалужная въ поле незнаеме среди земли Половецкыя.

Были века Трояновы, минули лета Ярославовы, были походы Олеговы, Олега Святославича. Ведь тот Олег мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял. Когда вступал он в золотое стремя в граде Тмуторокани, то этот звон слышал давний великий князь Ярославов сын Всеволод, а Владимир <Мономах> каждое утро закладывал уши – запирал ворота в Чернигове.

А Бориса Вячеславича слава на суд привела и на Канине зеленый плащ ему постлала за обиду Олега – храброго и молодого князя. С той же Каялы Святополк бережно повез отца своего на угорских иноходцах к святой Софии – к Киеву.

Тогда, при Олеге Гориславиче, сеялось и росло усобицами, погибала жизнь Даждьбогова внука, в княжеских крамолах век людской сократился. Тогда по Русской земле редко оратаи кликали, но часто вороны граяли, мертвые тела между собой деля, а галки свой разговор вели – полетят они на богатый пир.

Это было в те битвы и те походы, а такой битвы не слышано! С утра до вечера, с вечера до света летят стрелы каленые, гремят сабли о шеломы, трещат копья харалужные, остриями блистающие в поле неведомом среди земли Половецкой.

О княжеских усобицах

Автор делает отступление, обозначая три этапа русской истории: языческие времена (видимо, Троян – верховный славянский бог), Ярославово время – время христианской и единой Руси, и время междоусобий Олега.

Олег Святославич был дедом князей Игоря и Всеволода «буй-тура». Автор прямо обвиняет Олега в разжигании междоусобиц: он «ковал крамолу мечом» – междоусобной войной. Ярослав Мудрый и Владимир Мономах в «Слове» упоминаются как идеальные старые князья – представители единой Руси, подобно тому как Олег Святославич – обобщающий образ князя-крамольника, принесший много горя Русской земле своими междоусобными войнами, поэтому автор иронически искажает отчество Олега – «Гориславлич». В результате княжеских междоусобиц обезлюдил русский край (Даждьбог – один из русских языческих богов. Под внуком Даждьбога имеются в виду русские).

Ср. перевод К.Д. Бальмонта:
По земле тогда по Русской
Голос пахаря был редок, часто каркал черный ворон,
Ворон с вороном делили труп убитого, и галки
На кормежку сокликались, говоря своею речью.

Чьрна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кръвiю польяна, тугою възыдошя по Русьскои земли. Что ми шюмить, что ми звенить давечя рано предъ зорями? Игорь пълкы заворочяеть, жяль бо ему мила брата Всеволода. Бишяся день, бишяся другыи, третья дни къ полуднiю падошя стязи Игореви. Ту ся брата разлучиста на брезе быстрои Каялы. Ту кръваваго вина не доста; ту пиръ докончяшя храбрiи русичи, сваты попоишя, а сами полегошя за землю Русьскую. Ничить трава жялощями, а древо ся тугою къ земли приклонило.

Уже бо, братiе, не веселая година въстала, уже пустыни силу прикрыла. Въстала Обида въ силахъ Даждьбожя внука, въступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синемъ море у Дону, плещучи, упуди жирня времена. Усобиця княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: «Се мое, а то мое же», и начяшя князи про малое «Се великое» мълвити, а сами на себе крамолу ковати, а поганiи съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Русьскую.

О, далече заиде соколъ, птиць бья – къ морю! А Игорева храбраго пълку не кресити. За нимъ кликну Карна, и Жьля поскочи по Русьскои земли, смагу людемъ мычючи въ пламяне розе. Жены русьскыя въсплакашяся, а ркучи: «Уже намъ своихъ милыхъ ладъ ни мыслiю съмыслити, ни думою съдумати, ни очима съглядати, а злата и сребра ни мало того потрепати!»

А въстона бо, братiе, Кыевъ тугою, а Чьрниговъ напастьми. Тоска разлiяся по Русьскои земли, печяль жирна тече среди земли Русьскыи. А князи сами на себе крамолу коваху, а поганiи сами, победами нарыщюще на Русьскую землю, емляху дань по беле отъ двора.

Тая бо два храбрая Святъславличя, Игорь и Всеволодъ, уже лжу убудиста которою. Ту бяше успилъ отець ихъ Святъславъ грозныи великыи Кыевьскыи. Грозою бяшеть притрепеталъ, своими сильными пълкы и харалужными мечи наступи на землю Половецкую, притъпта хълмы и яругы, възмути рекы и озера, иссуши потокы и болота, а поганаго Кобяка изъ луку моря отъ железныхъ великыхъ пълковъ половецкыхъ яко вихръ вытърже, и паде ся Кобякъ въ граде Кыеве, въ гриднице Святъславли. Ту немци и венедици, ту грьци и морава поють славу Святъславлю, кають князя Игоря, иже погрузи жиръ во дне Каялы, рекы половецкыя. Русьскаго злата насыпашя ту, Игорь князь выседе изъ седла злата а въ седло кощiево Унышя бо градомъ забрала, а веселiе пониче.

Черная земля под копытами костями была засеяна и кровью полита, скорбью взошли они по Русской земле. Что мне шумит, что мне звенит так рано пред зарей? Игорь полки поворачивает, ведь ему жаль милого брата Всеволода. Бились день, бились другой, на третий день к полудню пали стяги Игоревы. Тут два брата разлучились на берегу быстрой Каялы. Тут кровавого вина не хватило; тут пир закончили храбрые русичи, сватов напоили, а сами полегли за Русскую землю. Никнет трава от жалости, и дерево от горя к земле склонилось.

Ведь уже, братья, не веселое время наступило, уже пустыня воинство накрыла. Встала Обида в войске Даждьбожьего внука, вступила девою на землю Троянову, восплескала лебедиными крыльями на синем море у Дона, плеща ими, прогнала счастливые времена. Борьба князей с неверными прервалась, потому что сказал брат брату: «Это мое, а то тоже мое», и начали князья про малое говорить: «Это великое» и сами на себя крамолу ковать, а неверные из всех стран приходили с победами на Русскую землю.

О, далеко залетел сокол, птиц бьющий, – к морю! А Игорева храброго войска не воскресить. О нем воскликнула Карна, и Желя помчалась по Русской земле, разбрасывая людям огонь из пламенного рога. Жены русские заплакали, причитая: «Уже нам своих милых мужей ни мыслию не промыслить, ни думою не придумать, ни очами не повидать, а до золота и серебра и вовсе не дотронуться!»

И застонал, братья, Киев от горя, а Чернигов от напастей. Тоска разлилась по Русской земле, печаль обильная течет среди земли Русской. А князья сами на себя крамолу ковали, а неверные сами, с победами набегая на Русскую землю, брали дань по серебряной монете со двора.

Те ведь два храбрые Святославича, Игорь и Всеволод, обособившись, зло разбудили, которое прежде успокоил отец их, Святослав грозный великий Киевский. Грозою он заставил трепетать – своими сильными полками и харалужными мечами наступил на Половецкую землю, потоптал холмы и овраги, взмутил реки и озера, иссушил ручьи и болота. А неверного Кобяка из лукоморья из железных огромных полков половецких как смерч вырвал, и упал Кобяк в граде Киеве, в гриднице Святослава. Тут немцы и венецианцы, тут греки и мораване поют славу Святославу, осуждают князя Игоря, который утопил благополучие на дне Каялы, реки половецкой. Рассыпали там русское золото, Игорь-князь пересел из золотого седла в седло невольника-кощея. В унынии городские стены, и веселье поникло.

Поражение русских

Увидев, что буй-тур Всеволод окружен, князь Игорь пытается перестроить свои порядки, но поздно... Битва продолжалась три дня, и русские войска разбиты. Автор «Слова», сравнивая битву с пиршеством, называет половцев «сватами». Возможно, что здесь намек на то обстоятельство, что предводитель половцев хан Кончак был, действительно, сватом Игоря: сын князя Владимир был помолвлен на его дочери. Следует отметить, что русские князья вообще часто роднились с половецкими ханами.

Авто связывает поражение русских с княжескими междоусобицами, ослабляющими государство. Он сатирически изображает договоры князей и переиначивает формулу раздела феодальных владений: «се мое, а то твое», пишет «се мое, а то мое же», подчеркивая этим стремление князей захватить себе как можно больше.

Тем временем русские оплакивают погибшее войско Игоря. Карна – олицетворение кары и скорби. Желя – плач по убитым. Под «мыканием смаги» может иметься в виду какой-то погребальный обычай.

Игорь и Всеволод не подчинились своему «отцу», т. е. феодальному главе, Святославу. Год назад киевский князь Святослав совершил победоносный поход на степь. Половцы потерпели сокрушительное поражение. Русские взяли в плен множество половецкой знати, в том числе хана Кобяка, которого привезли в Киев ко двору Святослава; захвачена была и большая добыча, освобождено и приведено на Русь много «колодников», пленных русских. В результате с половцами было заключено перемирие. Теперь Игорь и Всеволод своим неподчинением дали разбить свои слабые, малочисленные дружины половцам и позволили им нарушить соглашение и новыми набегами разорять Русскую землю. Игорь и Всеволод неоднократно подвергаются в «Слове» упрекам за это неподчинение: Всеволод забыл свою «честь», Игорь и Всеволод «нечестно» одолели, «нечестно» пролили кровь половцев и др.

Игорь князь высeдe изъ сeдла злата, а въ сeдло кощиево. Тут-то Игорь князь пересел из княжеского седла в седло рабское, кощиево, т.е. из князя стал пленником.

А Святъславъ мутенъ сонъ виде. «Въ Кыеве на горахъ си ночь съ вечера одевахуть мя, – рече, – чьрною паполомою на кровати тисове, чьрпахуть ми синее вино съ трудомъ смешено. сыпахуть ми тъщими тулы поганыхъ тълковинъ великыи женчюгъ на лоно и негують мя. Уже дъскы безъ кнеса въ моемъ тереме златовьрсемъ. Всю нощь съ вечера Бусови врани възграяху, у Плесньска на болони бешя дебри Кыяне и несошяся къ синему морю».

И рькошя бояре князю: «Уже, княже, туга умъ полонила. Се бо два сокола слетеста съ отня стола злата поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомъ Дону. Уже соколома крыльця припешали поганыхъ саблями, а самою опуташя въ путины железны. Тьмно бо бе въ г день, два сълнця помьркоста, оба багряная стълпа погасоста и въ море погрузиста, и великое буиство подаста хынови, и съ нима молодая месяця, Олегъ и Святъславъ, тьмою ся поволокоста. На реце на Каяле тьма светъ покрыла, по Русьскои земли прострошяся половци акы пардуже гнездо. Уже снесеся хула на хвалу, уже тресну нужда на волю, уже вьржеся Дивъ на землю. Се бо готьскыя красныя девы въспешя на брезе синему морю: звоня Русьскымъ златомъ, поють время Бусово, лелеють месть Шароканю. А мы уже дружина жядни веселiя!»

Тъгда великыи Святъславъ изрони злато слово сльзами смешено и рече: «О моя сыновьця, Игорю и Всеволоде! Рано еста начала Половецкую землю мечи цвелити, а себе славы искати. Нъ не честно одолесте, не честно бо кровь поганую пролiясте. Ваю храбрая сьрдця въ жестоцемъ харалузе скована, а въ буести закалена. Се ли створисте моеи сребренеи седине? А уже не вижду власти сильнаго и богатаго и многовои брата моего Ярослава съ Чьрниговьскыми былями, съ могуты и съ татраны, и съ шельбиры, и съ топчакы, и съ ревугы, и съ ольберы. Тiи бо бесъ щитовъ съ засапожникы кликомъ пълкы побеждають, звонячи въ прадеднюю славу. Нъ рекосте: «Мужаимеся сами, преднюю славу сами похытимъ, а заднею ся сами поделимъ!» А чи диво ся, братце, стару помолодити? Коли соколъ въ мытехъ бываеть, высоко птиць възбиваеть, не дасть гнезда своего въ обиду. Нъ се зло, княже ми непособiе. Наниче ся годины обратишя.

Се у Римъ крычять подъ саблями половецкыми, а Володимиръ подъ ранами. Туга и тоска сыну Глебову!

Великии княже Всеволоде! Не мыслiю ти прелетети издалечя отня злата стола поблюсти. Ты бо можеши Вългу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти. Аже бы ты былъ, то была бы чяга по ногате, а кощеи по резане. Ты бо можеши посуху живыми шереширы стреляти, удалыми сыны Глебовы.

Ты буи Рюриче и Давыде! Не ваю ли <вои> злачеными шеломы по кръви плавашя? Не ваю ли храбрая дружина рыкають акы тури, ранени саблями калеными на поле незнаеме? Въступита, господина, въ злата стремени за обиду сего времени, за землю Русьскую, за раны Игоревы, буего Святъславличя!

Галичьскыи Осмомысле Ярославе! Высоко седиши на своемъ златокованнемъ столе, подпьръ горы угорьскыя своими железными пълкы, заступивъ королеви путь, затворивъ Дунаю ворота, мечя бремены чрезъ облакы, суды рядя до Дуная. Грозы твоя по землямъ текуть, отворяеши Кыеву врата, стреляеши съ отня злата стола салътаны за землями. Стреляи, господине, Кончяка, поганаго кощея, за землю Русьскую, за раны Игоревы, буего Святъславличя! А ты буи Романе и Мстиславе! Храбрая мысль носить ваю умъ на дело. Высоко плаваеши на дело въ буести, яко соколъ на ветрехъ ширяяся, хотя птицю въ буистве одолети. Суть бо у ваю железнiи паперси подъ шеломы латиньскыми. Теми тресну земля, и многы страны – хинова, литъва, ятвязи, деремела и половци сулици своя повьргошя, а главы своя поклонишя подъ тыи мечи харалужныи. Нъ уже, княже Игорю, утърпе сълнцю светъ, а древо не бологомъ листвiе сърони, по Ръси и по Сули грады поделишя, а Игорева храбраго пълку не кресити. Донъ ти, княже, кличеть и зоветь князи на победу. Ольговичи храбрiи князи доспели на брань.

Инъгварь и Всеволодъ и вси три Мстиславичи, не худа гнезда шестокрыльци! Не победными жребiи собе власти расхытисте. Кое ваши златыи шеломи и сулици ляцькыя и щити? Загородите полю ворота своими острыми стрелами за землю Русьскую, за раны Игоревы, буего Святъславличя!

Уже бо Сула не течеть сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течеть онымъ грознымъ полочяномъ подъ кликомъ поганыхъ. Единъ же Изяславъ сынъ Васильковъ позвони своими острыми мечи о шеломы литовьскыя, притрепа славу деду своему Всеславу, а самъ подъ чьрлеными щиты на кръваве траве притрепанъ литовьскыми мечи. Исходи юна кровъ, а тъи рекъ: «Дружину твою, княже, птичь крылы приоде, а звери кровь полизашя». Не бысть ту брата Брячислава, ни другаго – Всеволода, единъ же изрони жемчюжну душю изъ храбра тъла чресъ злато ожерелiе. Уныли голоси, пониче веселiе, трубы трубять городеньскыя.

Ярославле и вси внуци Всеславли! Уже понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени, уже бо выскочисте изъ деднеи славы. Вы бо своими крамолами начясте наводити поганыя на землю Русьскую, на жизнь Всеславлю, которою бо беше насилiе отъ земли Половецкыя.

На седьмомъ веце Трояни вьрже Всеславъ жребии о девицю себе любу. Тъи клюками подъпьръ ся окони, и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стружiемъ злата стола Кыевьскаго. Скочи отъ нихъ лютымъ зверемъ въ пълночи изъ Белаграда, обесися сине мьгле, утърже вазни съ три кусы, отвори врата Новуграду, разъшибе славу Ярославу, скочи вълкомъ до Немигы – съду токъ. На Немизе снопы стелють головами, молотять цепы харалужными, на тоце животь кладуть, веють душю отъ тела. Немизе кръвави брезе не бологомъ бяхуть посеяни, посеяни костьми русьскыхъ сыновъ. Всеславъ князь людемъ судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь вълкомъ рыскаше, изъ Кыева дорыскаше до куръ Тьмутороканя, великому Хърсови вълкомъ путь прерыскаше. Тому въ Полотьске позвонишя заутренюю рано у Святыя Софеи въ колоколы, а онъ въ Кыеве звонъ слышя. Аще и вещя душя въ друзе теле, нъ чясто беды страдаше. Тому вещеи Боянъ и пьрвое припевку, смысленыи, рече: «Ни хытру, ни горазду, ни пытьцю горазду суда Божiя не минути!»

О, стонати Русьскои земли, помянувъше пьрвую годину и пьрвыхъ князеи! Того стараго Владимира не льзе бе пригвоздити къ горамъ Кыевьскымъ, сего бо ныне сташя стязи Рюрикови, а друзiи Давидови, нъ розьно ся имъ хоботы пашють, копiя поють!

А Святослав мутный сон видел. «В Киеве на горах этой ночью с вечера, – сказал он, – укрывают меня черным плащом на ложе тисовом, черпают мне темное вино, со скорбью смешанное, сыплют мне пустыми колчанами неверных язычников-толмачей крупный жемчуг на грудь и оплакивают меня. Уже доски без князька в моем тереме златоверхом. Всю эту ночь с вечера Бозовы вороны начинали взграи вать, у Плесеньска на низком берегу разверзлись овраги Кияни, и простерлись они до синего моря».

И сказали бояре князю: «Уже, о князь, скорбь ум заполонила; это ведь два сокола слетели с отеческого золотого стола поискать града Тмуторокани или хотя бы испить шеломом Дона. Ведь уже тем двум соколам крылышки подрезали саблями неверных, а их самих опутали железными путами. Ведь темно стало в третий день, два солнца померкли, оба багряных столпа погасли и в море погрузились и великое беспокойство подали хинам, и с ними два молодых месяца, оба тьмой заволоклись. На реке на Каяле тьма свет покрыла, по Русской земле разбежались половцы, как выводок гепардов. Уже пала хула на хвалу, уже набросилась нужда на волю, уже низринулся Див на землю. Ведь уже и готские красавицы запели на берегу синего моря, звеня русским золотом, поют время Воза, лелеют месть за Шарукана. А мы уже – дружина – жаждем веселья!»

Тогда великий Святослав изрек золотое слово, со слезами смешанное, и вот что сказал: «О мои племянники, Игорь и Всеволод! Рано вы начали землю Половецкую мечами тревожить и себе славы искать. Но по чести не одолели, не по чести кровь неверных пролили. У вас обоих храбрые сердца выкованы из твердого, тяжко ранящего металла-харалуга и в ярости закалены. Что же вы сотворили моим серебряным сединам? Ведь уже не вижу я власти сильного и богатого и повелевающего многочисленными войсками брата моего Ярослава, и с черниговскими старшинами, и с могутами, и с татранами, и с шельбирами, и с топчаками, и с ольберами. Те ведь без щитов с засапожными ножами кликом полки побеждают, звеня в прадедовскую славу. Но сказали вы: «Оба сами наберемся мужества: прежнюю славу сами поддержим, а будущую между собой поделим!» А диво ли, братья, старому помолодеть? Даже когда сокол линяет, высоко птиц взбивает – не даст гнезда своего в обиду. Но вот беда – не желают князья мне помочь. Наизнанку времена обернулись».

Вот уже у Римова кричат под саблями половецкими, а Владимир изранен. Скорбь и горе сыну Глеба!

Могучий князь Всеволод! У тебя и в мыслях нет прилететь издалека защитить отцовский золотой престол! Ведь ты можешь Волгу веслами раскропить, а Дон шеломами вычерпать. Был бы ты здесь, то была бы невольница по ногате, а невольник по резане. Ведь ты можешь посуху живыми шереширами – огненными снарядами – стрелять, удалыми сынами Глебовыми!

Ты, о храбрый Рюрик, и Давыд! Не ваши ли воины золочеными шеломами по крови плавали? Не ваши ли храбрые дружины рычат как туры, раненные саблями калеными в поле неведомом? Оба вступите, владыки, в золотое стремя за обиду этого времени, за раны Игоревы, храброго Святославича!

О Галицкий Осмомысл Ярослав! Высоко сидишь ты на своем златокованом престоле. Ты запер горы угорские своими железными полками, преградив венгерскому королю путь, затворив проход к Дунаю, перебрасывая грузы через облака, суды творя до Дуная. Грозы твои по землям текут, открываешь ты Киеву ворота, стреляешь с отцовского золотого престола салтанов за землями. Стреляй, владыка, Кончака, поганого кощея-смерда за Русскую землю, за раны Игоревы, храброго Святославича!

А ты, о храбрый Роман и Мстислав! Храбрая мысль направляет ум у вас обоих на подвиги. Высоко летаешь ты на подвиги в ярости, как сокол на ветру распростершись, желая птиц в неистовстве одолеть. Ведь есть у вас обоих железные нагрудники под шеломами латинскими. Под теми вздрогнула земля и многие страны – хинова, литва, ятвяги, деремела и половцы свои сулицы побросали и свои головы склонили под теми мечами харалужными. Но уже, о князь Игорь, померк солнца свет, и деревья не к добру листву потеряли – по Роси и по Суле <враги> города поделили, а Игорева храброго войска не воскресить. Дон тебя, князь, кличет и зовет князей на победу. Ольговичи, храбрые князья, поторопились на брань.

Ингварь, и Всеволод, и все трое Мстиславичей, не худого гнезда шестокрыльцы! Несправедливыми жребиями расхватали вы себе владения! Где же ваши золотые шеломы, и сулицы ляшские, и щиты? Загородите полю ворота своими острыми стрелами за землю Русскую, за раны Игоревы, храброго Святославича!

Ведь уже Сула не течет серебряными струями к граду Переяславлю, и Двина уже болотом течет к тем грозным полочанам под кликом неверных. Один только Изяслав, сын Васильков, позвонил своими острыми мечами о шеломы литовские, превзошел славу деда своего Всеслава, а сам под червлеными щитами на кровавой траве повержен литовскими мечами. Текла юная кровь его, и сказал он: «Дружину твою, о князь, птицы крыльями приодели, а звери кровь полизали!» Не было там ни брата Брячислава, ни другого – Всеволода, и совсем один ты изронил жемчужную душу из храброго тела через золотое ожерелье. Приуныли голоса, поникло веселье, трубы трубят городеньские.

Ярославичи и все внуки Всеславовы! Опустите стяги свои, вонзите в землю свои мечи, покрытые позором, ведь уже выпали вы из дедовской славы. Ведь своими раздорами вы начали наводить неверных на землю Русскую, на богатства Всеслава, из-за раздоров случилось насилие от земли Половецкой!

На седьмом веке Трояновом кинул Всеслав жребий ради девицы, ему любимой. Он, хитростями подпираясь, добыл коней, и прискакал к граду Киеву, и едва дотронулся древком золотого престола Киевского. Прыгнул он рысью в полуночи из Белгорода, завесился синей тучей, урвал удачи с три куска – отворил врата Новгороду, расшиб славу Ярославу, прыгнул волком до Немиги – сдул ток. На Немиге снопы стелют головами, молотят цепами харалужными, на току жизнь кладут, веют душу от тела. Кровавые берега Немиги не добрым зерном были засеяны – засеяны костьми русских сынов. Всеслав-князь людям суд творил, князьям города дарил, а сам по ночам волком рыскал, из Киева достигал до первых петухов Тмуторокани, великому Хорсу волком перебегал дорогу. Ему в Полоцке позвонили к ранней заутрене у святой Софии в колокола, а он в Киеве звон слышал. Хоть и была вещая душа в другом теле, но часто страдал он от бед. Ему вещий Боян и давнюю припевку-поговорку изрек, мудрый: «Ни хитрому, ни разумному, ни колдуну искусному суда божьего не миновать!»

О, стонать Русской земле, вспомнив прежние времена и прежних князей! Того старого Владимира нельзя было приковать к горам Киевским, а ведь ныне одни его стяги стали Рюриковы, а другие – Давыдовы, но в разные стороны бунчуки их развеваются, по-разному копья поют.

«Мутенъ сонъ» и «злато слово»
великого князя Святослава

Снилось князю в «тереме златоверхом», что треснула балка над ним, закаркали вороны и понеслись к морю с Оболони. А самого князя стали приготовлять к погребению: одели «чръною паполомою, на кроваты тисове», стали оплакивать «синим вином с трутом смешанным», стали сыпать крупный жемчуг – слёзы на лоно.

Бояре объяснили вещий сон Святослава: горе твое от того, что четыре князя попали в плен: Игорь, Всеволод, Святослав Ольгович и Владимир Игоревич. Речь бояр переходит в образный, картинный плач: «тьма свет покрыла, снесеся хула на хвалу, тресну нужда на волю, уже врежеса дивь на землю, Готския девы въспеша на брезе синему морю, звоня Рускымъ златомъ». Тогда великий князь Святослав изрекает своё «золотое слово», упрекая Игоря и Всеволода за излишнюю самонадеянность. И встал бы великий князь за обиду за своё гнездо; но он уже знает, как стонет под саблями половецкими Владимир Глебович…

Святослав призывает сильнейших князей современной ему Руси: великого князя Всеволода и зависимых от него рязанских Глебовичей, затем Ростиславичей, Рюрика и Давыда, могущественного Ярослава Осмомысла Галицкого и знаменитого Романа с Мстиславом. Автор ещё раз с горем вспоминает Игоря и снова призывает потомков Ярослава Мудрого и племя Всеслава, останавливаясь всего более на этом герое песен Бояна.

Все они – опытные военачальники: Ярослав Черниговский с союзными степняками «кликом» врагов побеждает;

Всеволод веслами может расплескать Волгу, а Дон вычерпать шлемами;

Рюрику и Давыду автор напоминает о тяжёлом поражении от половцев;

Ярослав Осмомысл со своими железными полками успешно оберегает юго-западные рубежи Руси, вмешивается в киевские дела, борется со степняками;

Роман и Мстислав страшны для литвы и половцев.

Далее от упоминания полоцких князей, потомков Всеслава Вещего, автор переходит к фигуре их предка.

Фигура полоцкого князя Всеслава обрисовывается в его действиях по отношению к Киеву и Новгороду. В Киеве Всеслав слышит звон колоколов св. Софии; вспоминается крепкая связь со старым Владимиром, когда княжеский род ещё был единым.

На Дунаи Ярославнынъ гласъ слышить, зегзицею незнаемъ рано кычеть: «Полечю, – рече, – зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукавъ въ Каяле реце, утру князю кръвавыя его раны на жестоцемъ его теле».

Ярославна рано плачеть въ Путивле на забрале, а ркучи: «О ветре ветрило! Чему, господине, насильно вееши? Чему мычеши хыновьскыя стрелкы на своею нетрудную крыльцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшеть горъ подъ облакы веяти, лелеючи корабли на сине море? Чему, господине, мое веселiе по ковылiю разъвея?»

Ярославна рано плачеть Путивлю городу на забороле, а ркучи: «О Днепре Словутичю! Ты пробилъ еси каменныя горы сквозь землю Половецкую. Ты лелеялъ еси на себе Святъславли носады до пълку Кобякова. Възлелеи, господине, мою ладу къ мне, а быхъ не слала къ нему слезъ на море рано!»

Ярославна рано плачеть въ Путивле на забрале, а ркучи: «Светлое и тресветлое сълнце! Всемъ тепло и красно еси. Чему, господине, простре горячюю свою лучю на лады вои, въ поле безводне жяждею имъ луци съпряже, тугою имъ тулы затъче?»

На Дунае голос Ярославны слышится, чайкой-зегзицей неведомой рано утром голосит: «Полечу я, – говорит, – по Дунаю, омочу шелковый рукав в Каяле-реке, оботру князю кровавые его раны на могучем его теле!»

Ярославна рано утром плачет в Путивле на городской стене, причитая: «О ветер-ветрило! Зачем, о господин, так сильно веешь? Зачем легкими крылами бросаешь хиновские стрелы на воинов моего милого? Мало ли тебе было горы под облаками обвевать, нося корабли на синем море? Зачем, о господин, ты мое веселие по степи ковыльной развеял?»

Ярославна рано утром плачет в Путивле на городской стене, причитая: «О Днепр Словутич! Ты пробил каменные горы – течешь через землю Половецкую. Ты носил на себе Святославовы боевые ладьи до войска Кобякова. Принеси, о господин, моего милого ко мне, чтобы я не посылала ему слез на море рано утром!»

Ярославна рано утром плачет в Путивле на градской стене, причитая: «Светлое и трижды светлое солнце! Ты для всех тепло и прекрасно. Зачем же, владыка ты простер свой горячий луч на воинов милого в поле безводном от жажды луки их скривил, на горе им колчаны закрыл?»

Плач Ярославны

Прысну море полунощи, идуть смьрчи мьглами, Игореви князю Богъ путь кажеть изъ земли Половецкыя на землю Русьскую, къ отню злату столу. Погасошя вечеру зори. Игорь спить, Игорь бдить, Игорь мыслiю поля мерить отъ великаго Дону до малаго Донця. Комоньнъ въ полуночи Овлуръ свисну за рекою, велить князю разумети. Князю Игорю не быть! Кликну, стукну земля, въшюме трава, вежи ся половецкыя подвизашя. А Игорь князь поскочи гърностаемъ къ тростiю и белымъ гоголемъ на воду, въвьржеся на бързъ комонь, и скочи съ него босымъ вълкомъ, и потече къ лугу Донця, и полете соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди завтроку, и обеду, и ужине. Коли Игорь соколомъ полете, тъгда Влуръ вълкомъ потече, труся собою студеную росу, претъргоста бо своя бързая комоня. Донець рече: «Княже Игорю! Не мало ти величiя, а Кончику нелюбiя, а Русьскои земли веселiя!» Игорь рече: «О Донче! Не мало ти величiя, лелеявъшю князя на вълнахъ, стлавъшю ему зелену траву на своихъ сребреныхъ брезехъ, одевавъшю его теплыми мьглами подъ сенiю зелену древу, стрежаше его гоголемъ на воде, чаицями на струяхъ, чьрнядьми на ветрехъ. Не тако ли, рече, река Стугна, худу струю имея, пожьръши чюжи ручьи и стругы, рострена къ усту, уношю князя Ростислава затвори дне при темне березе. Плачеться мати Ростиславля по уноши князи Ростиславе. Унышя цветы жялобою, и древо ся тугою къ земли приклонило.

А не сорокы въстроскоташя, на следу Игореве ездить Гза съ Кончякомъ. Тъгда врани не граяхуть, галици помълкошя, сорокы не троскоташя, полозiе ползошя только. Дятлове текътомъ путь къ реце кажуть, соловiи веселыми песньми светъ поведають. Мълвить Гза къ Кончякови: «Аже соколъ къ гнезду летить, соколичя ростреляеве своими злачеными стрелами». Рече Кончякъ ко Гзе: «Аже соколъ къ гнезду летить, а ве сокольця опутаеве красною девицею». И рече Гза къ Кончакови: «Аще его опутаеве красною девицею, ни нама будеть сокольця, ни нама красны девице, то почнуть наю птици бити въ поле Половецкомъ».

Рекъ Боянъ и Ходына, Святъславля песнотворця стараго времени Ярославля, Ольгова коганя хоти: «Тяжько ти голове кроме плечю, зло ти телу кроме головы» – Русьскои земли безъ Игоря. Солнце светиться на небесе – Игорь князь въ Русьскои земли. Девици поють на Дунаи, вьються голоси чрезъ море до Кыева. Игорь едеть по Боричеву къ Святеи Богородици Пирогощеи. Страны рады, гради весели.

Певъше песнь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пети. Слава Игорю Святъславличю, буи туру Всеволоду, Владимиру Игоревичи. Здрави князи и дружина, побарая за христьяны на поганыя пълкы. Княземъ слава а дружине.

Аминь.

Взволновалось море в полночь, идут смерчи тучами. Игорю-князю бог путь указывает из земли Половецкой на землю Русскую, к отцовскому золотому столу. Погасли вечерние звезды. Игорь спит – Игорь бодрствует, Игорь мыслью поля мерит от великого Дона до малого Донца. Уже с конями в полночи Овлур свистнул за рекой, дает князю знать. Князю Игорю не быть в плену! Кликнул он. Загремела земля, зашумела трава, шатры половецкие пошатнулись. А Игорь-князь бросился горностаем к тростнику и белым гоголем на воду, вскочил на борзого коня и спрыгнул с него проворным волком, и побежал к пойме Донца, и полетел соколом под облаками, побивая гусей и лебедей на завтрак, и на обед, и на ужин. Когда Игорь соколом полетел, тогда Овлур волком побежал, отряхивая студеную росу, ибо загнали они своих борзых коней. Донец-река говорит: «О князь Игорь! Много тебе величия, а Кончаку ненависти, а Русской земле веселья!» Игорь говорит: «О Донец! Много тебе величия, потому что ты носил князя на волнах, расстилал ему зеленую траву на твоих серебряных меловых берегах, укрывал его теплыми туманами под сенью зеленых дерев, ты стерег его гоголем на воде, чайками на перекатах, чернядьмина ветру. Ведь совсем не так, – сказал он, – река Стугна, недоброе течение имеющая, пожрала чужие ручьи и потоки, расширилась к устью, юношу князя Ростислава затворила на дне у темного берега. Оплакивает мать Ростиславова юношу князя Ростислава. Поникли цветы от жалости, и дерево от горя к земле склонилось.

Не сороки застрекотали – по следу Игоря ездят Гза с Кончаком. Тогда вороны не граяли, галки примолкли, сороки не стрекотали, только полозы ползали. Дятлы стуком путь к реке указывают, соловьи веселыми песнями рассвет возвещают. Говорит Гза Кончаку: «Если сокол к гнезду летит, молодого сокола мы с тобой расстреляем своими золочеными стрелами!» Сказал Кончак Гзе: «Если сокол к гнезду летит, мы с тобой соколика опутаем красною девицею!» И сказал Гза Кончаку: «Если мы с тобой его опутаем красною девицею, не будет обоим нам ни соколика, ни красной девицы и будут нас обоих птицы бить в поле Половецком!»

О Святославе старого времени Ярославова сказали Боян и Ходына, два песнотворца, любимцы Олега-князя: «Тяжело тебе, голове, без плеч, плохо тебе, телу, без головы» – так Русской земле без Игоря. Солнце светит на небе – Игорь-князь в Русской земле. Девицы поют на Дунае – летят голоса через море до Киева. Игорь едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей. Страны в радости, города в веселье.

После хвалебной песни старым князьям надо петь молодым. Слава Игорю Святославичу, буй-туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу. Пусть пребудут здравы князья и дружина, сражающаяся за христиан против воинства неверных! Князьям слава и дружине!

Аминь.

Бегство Игоря из плена

Бог не оставляет праведника в руках грешников. «Бог путь кажет Игореви из земли Половецкой в землю русскую». Автор как будто сам пережил бегство из плена от степняков: он помнит, с каким трепетом и ловкостью выбирался Игорь, под условный свист верного человека, с конём за рекой, как пробегал он степи, скрываясь и охотой добывая себе пищу, перебираясь по струям Дона.

Автору «Слова» припоминается песня о безвременной смерти юноши князя Ростислава, брата Владимира Мономаха (событие, случившееся за 100 лет до похода Игоря): оплакивания погибших были выдающимися песнями и сказаниями русского народа.

Ездят Гзак с Кончаком на следу беглеца и примиряются с бегством Игоря, как старого знакомого, который при случае явится близким человеком для степняков и по браку, и по языку, а иногда и по обычаям. Но Игорь ближе всего к русской земле, что предчувствует Гзак.

Быстро переносит автор «Слова о полку Игореве» своего героя из степей в Киев, на радость странам-городам. «Игорь едет по Боричеву (и ныне – ул. Боричев ток, рядом с более известным Андреевским спуском) к святей Богородици Пирогощей (храм, находившийся на Подоле)».

Заключительным словом к князьям, возможно, ещё пленным, и к погибшей дружине заканчивается «Слово о полку Игореве».