Петербург издавна считается москвичами городом чудаков. В хорошем смысле этого слова. И неслучайно.
<...>Питер во времена моей юности буквально кишел разнообразными чудаками. Не то чтобы чудаков не было в Москве. Еще как были. Но в Питере они были почему-то заметнее, выпуклее и ярче в своих проявлениях. Впрочем, возможно, мне только так казалось: ведь Москва была родным домом, где рисунок обоев не замечается, а в Питере я всегда был глазеющим по сторонам гостем.
Это было в те времена, когда питерские поэты, художники и будущие легенды отечественного рока дружно служили в котельных или сторожили детские сады. Среди этой артистической и неравномерно одаренной публики водились и такие, кто не писал, не рисовал, не пел, не играл на гитаре, не сеял и не пахал. Это были, что называется, артисты жизни. Искусством было само их повседневное поведение. Повседневное поведение некоторых из них располагалось на границах, а то и в границах той территории, на которую распространялась компетенция психиатрической науки и практики.
Был такой, например, человек по фамилии, кажется, Сорокин. Во всяком случае, все его называли "Сорокой". Настоящего его имени я никогда не слышал – Сорока и Сорока. Этот Сорока был человек высокого роста и субтильного телосложения. Чем-то он напоминал Хармса. И столь же был эксцентричен.
Он всегда играл. Играл роли. Разные. Иногда неплохо. Иногда так себе. Главная "фишка" его состояла в том, что от своего отца, художника-костюмера в каком-то из театров, он получил роскошное наследство – театральный гардероб. Вот он и играл как хотел и как мог. То расхаживал по улицам родного города в рыцарских доспехах, то в наряде королевского мушкетера, то в парике и камзоле являлся городу и миру в виде какого-нибудь мольеровского персонажа.
Тогда не было еще таких понятий современного искусства, как "перформанс" или, пуще того, "акционизм". Поэтому, дерзко внедренные в контекст повседневности, его игры балансировали на грани шутовства и безумия. Надо ли добавлять, что игры эти были небезопасны и реакция на них – не только правоохранительных органов, но и простых граждан – не всегда была однозначно дружелюбной.
Но, при всей своей субтильности и даже некоторой трусоватости, в своей лицедейской страсти он был бесстрашен. И продолжал играть. Играть роли. Он в них входил. Входил всем своим существом. Иногда входил настолько, что инстинкт самосохранения отказывал ему окончательно и бесповоротно.
Однажды погожим весенним утром Сорока вышел из дома в крылатке, атласном, слегка помятом цилиндре и с тростью в руке. С помощью трости стал ловить такси. Такси остановилось. За рулем сидел пожилой таксист. Примечательно, что таксист не выразил ровным счетом никакого удивления внешним обликом пассажира. Все пуще и пуще входя в роль, Сорока с важным видом уселся на заднее сиденье, захлопнул дверь, а затем, ткнув набалдашником трости в спину водителя, сказал: "Пшел на Литейный, скотина!"
Удивительно, но и тут шофер не проявил никаких чувств. Ни один, что называется, мускул не дрогнул на лице старого питерского пролетария. Он лишь коротко кивнул головой и тронулся с места. В артистическом своем самозабвении Сорока возликовал: вот, мол, как я вошел в роль, вот как убедительно я сыграл, вот ведь сила искусства.
Но ликовал он не очень долго. Водитель на этот счет имел свое мнение. План его, как писали в старых романах, сложился практически мгновенно. Он чуть-чуть проехал по улице, после чего свернул в первую же попавшуюся подворотню, въехал во двор, остановил машину, вылез, открыл заднюю дверь и одной рукой выгреб наружу не очень тяжеловесного пассажира. При этом цилиндр самым обидным образом полетел в лужу, а посредством трости водитель навалял чрезмерно вошедшему в роль артисту жизни добротных шоферских... как бы это сказать... ну, допустим, тумаков – было когда-то такое слово. Все это он произвел в абсолютном молчании. Потом сел в машину и уехал, оставив Сороку наедине со своей недоигранной ролью и безнадежно испорченным цилиндром.
Лев Рубинштейн – Положение в игре
Прогуливаясь у Румянцевского садика, что возле Академии художеств, натыкаемся на ангельское шествие.
Ангелы и демоны...
На все это бесстрастно смотрит древнегипетский сфинкс.
Мы же, не будучи столь спокойны при виде этих ангельских созданий, все же позволим себе продолжить прогулку по Васильевскому острову.
...И закончим наш фотоотчет какой-нибудь душу леденящей легендой.
Здесь располагалась и фармацевтическая лаборатория. Аптекарь Пель проводил многочисленные исследования в области фармакопеи, которые “составляют темные стороны таких примитивных препаратов, как вытяжки из органов животных или порошки из тех же засушенных органов”. Во дворе дома находится так называемая "Башня Грифонов". По легенде, увлекающийся алхимией Пель выводил в этой башне грифонов. Когда невидимые грифоны в полночь слетаются в свое гнездо в башне, то их отражения видны в окнах соседних домов.
Жители дома, которым паломничество во двор изрядно надоело, установили ворота с решеткой на арку дома. Теперь во двор аптеки Пеля посторонним входа нет. На воротах – надпись на русском, английском и финском (!) языках.
