Автопутешествие за Урал

Литературно-историческое отступление, часть 1

В конце XVIII – начале XIX века только-только начинал складываться русский литературный язык в том виде, в каком мы его знаем и используем поныне. До той поры, которую впоследствии назовут "пушкинской", чтение художественной литературы представляло нетривиальную задачу. Я лично помню, как сводило скулы, когда мы проходили в школе оды Ломоносова, настолько сложными для восприятия они казались, и сколько раз надо было перечитывать каждую строфу, чтобы прорубиться, наконец, через заложенный в ней глубокий смысл.

Ломоносову же принадлежала разработка трех стилей речи: высокого (церковнославянский), низкого (русский разговорный) и среднего (слова, принадлежащие обоим языкам). Посредством смешения стилей Ломоносов предложил составить литературные жанры, также разделённые на высокие и низкие. Понятно, что такое разделение было более чем искусственным и ни к чему продуктивному привести не могло. Более того, для пущей чистоты слога следовало искоренять иностранные слова из родной речи:

Таким старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного славенского языка купно с российским отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себе красоту из греческого, и то еще чрез латинский. Оные неприличности ныне небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка, подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют.

Идеи Ломоносова подхватил и начал активно развивать адмирал Шишков, большой знаток по литературной части, возглавивший ко всему прочему Российскую Академию. Разумеется, он знал, как Родину любить, и всех остальных тому поучать не замедлил. В 1807–1810 под его началом создается литературный клуб «Беседы любителей русского слова», целью которого ставится укрепление патриотического чувства с помощью родной речи:

Воспитание должно быть отечественное, а не чужеземное. Учёный чужестранец может преподать нам, когда нужно, некоторые знания свои в науках, но не может вложить в душу нашу огня народной гордости, огня любви к отечеству, точно так же, как я не могу вложить в него чувствований моих к моей матери… Народное воспитание есть весьма важное дело, требующее великой прозорливости и предусмотрения. Оно не действует в настоящее время, но приготовляет счастие или несчастие предбудущих времен, и призывает на главу нашу или благословение, или клятву потомков.

Из языка изгонялись все заимствования. Во всяком случае, в изданном под редакцией Шишкова Академическом словаре слов иностранного происхождения почти не было:

В частности, адмирал Шишков на полном серьезе предлагал назвать галоши «мокроступами»; современники пародировали его язык целыми фразами типа «хорошилище в мокроступах грядет по гульбищу из позорища на ристалище», то есть «франт в галошах идет по бульвару из театра в цирк».

К обществу «истинных любителей русского слова», созданному адмиралом, принадлежали придворный поэт Державин, баснописец Крылов, переводчик «Илиады» Гнедич, знакомый нам со школьной скамьи Грибоедов, граф-графоман Хвостов, приятель Пушкина Кюхельбекер, а также менее известные широкому кругу читателей, но оставившие заметный след в литературной жизни того времени Катенин, Шаховской и др.

Позже участников «Беседы» историки литературы назовут "архаистами" за любовь к старому слогу. По счастью, были и иные точки зрения на то, каким должен быть родной язык образованного человека. В частности, известный историк Николай Михайлович Карамзин считал вполне возможным использовать в русской литературной речи заимствования и кальки с иностранных языков. Нелишним будет заметить, что тогда российское дворянство свободно разговаривало по-французски, хотя порой «изъяснялося с трудом на языке своем родном».

В стане «карамзинистов» оказались известные поэты Василий Жуковский, Константин Батюшков и иже с ними.

Соперничество групп литераторов началось с пьесы "архаиста" А.А. Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды», сатиры на литераторов-романтиков вообще и поэта Жуковского в частности. Положительные персонажи, разумеется, были патриотами, а сторонники иностранных и модных течений безбожно высмеивались. Интрига усиливалась присутствием на премьере самих объектов пародии. Комедия спровоцировала их на открытое противостояние «беседчикам». Последовали ответные эпиграммы, обмен колкостями, началась полемика.

Приятель Жуковского Д.Н. Блудов написал в ответ сатирический памфлет «Видение в какой-то ограде, изданное обществом учёных людей». Действие сатиры разворачивалось в Арзамасе. Пародируемый автор «Липецких вод» заночевал на постоялом дворе и случайно увидел собрание безвестных любителей словесности, рассуждавших о литературе. Собственно, с этого памфлета и берет свое начало литературное «Арзамасское общество безвестных людей». Видным его деятелем стал Василий Львович Пушкин, позже приобщивший к нему племянника…

Во владения Пушкиных мы, впрочем, сейчас и направляемся, поэтому продолжим наше захватывающее погружение в дебри русской литературной жизни чуть позже.

Литературно-историческое отступление, часть 2

Повести Белкина остаются загадкой для критиков. Помаявшись, литературоведы посчитали их «первой попыткой Пушкина писать в прозе», с чем и связали желание автора спрятаться за спину безвестного Белкина; расплывающуюся фигуру рассказчика нарекли «первым образом маленького человека в русской литературе», а само произведение отдали на откуп учителям средних классов. Но вот загадка: Л.Н. Толстой, пытаясь читать "Повести Белкина" детям в школе, к собственному удивлению убедился, что те находят их скучными и трудными для пересказа.

Действительно, как такое могло выйти из-под пера опытного литератора? Можно, конечно, отказать Пушкину в гениальности и в очередной раз попытаться «сбросить его с парохода современности», но автор этих строк давно уже пережил юношеский нигилизм. Тем более что сам Александр Сергеевич в письме своему издателю Плетневу намекает, что не все так просто с этим произведением: "Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся..." Что же такого смешного находил друг Пушкина, признанный поэт Баратынский в скучных «побасенках» своего коллеги?

(В скобках замечу, что неожиданный и остроумный ответ на этот вопрос давно уже предложил литературовед-любитель Альфред Барков в своих «Прогулках с Евгением Онегиным». Дабы не заставлять читателя прорываться через дебри теории литературы, вкратце приведу ключевые тезисы его работы, дополненные личными наблюдениями. Тем более что место и антураж способствуют).

Итак, Пушкин с первых же строк своих «Повестей» заявляет, что он – всего лишь издатель, а не автор этих произведений. Далее в повествование вводится некий помещик, сосед покойного уже «автора». Выясняется, что все рукописи Белкина находятся в его, соседа, распоряжении, а из-за невнятно прорисованной фигуры «маленького человека» выплывают отчётливые очертания вполне крупного помещика. Не так-то он прост, этот сосед. Называя себя другом Ивана Петровича, он не упускает случая лягнуть Белкина к месту и без, при этом себя похвалить не отказывается: «Иван Петрович оказывал уважение к моим летам и сердечно был ко мне привержен. До самой кончины своей он почти каждый день со мною виделся, дорожа простою моею беседою, хотя ни привычками, ни образом мыслей, ни нравом мы большею частию друг с другом не сходствовали».

Впрочем, не так уж наблюдателен и точен он в своих оценках. Вот, например, сосед сообщает, что «…письмо Ваше от 15-го сего месяца получить имел я честь 23 сего же месяца…», но свой ответ датирует 16 ноября – получается, что написал он его еще до получения самого письма. Заметил, кстати, в некоторых изданиях попытку поправить эту дату на 26: в последнее время стало модно не доверять гениальности признанных авторитетов. А зря!

Вообще, по прочтении всего лишь предисловия складывается ощущение совсем не случайных противоречий, которые нарочито выпячиваются Пушкиным. Интересно, зачем? Здесь самое время отвлечься от чтения увлекательнейших «Повестей Белкина» и обратиться к литературной жизни начала XIX века, возвратившись в некотором роде в Арзамас.

Итак, в 1815 году Василий Львович вводит своего племянника Александра Пушкина в литературное общество «Арзамас». Противостояние «архаистам» достигло апогея. В ход пущены все литературные приемы: эпиграммы, сатиры, пародии, «враги» становятся действующими лицами произведений – с обеих сторон и с различными художественными достоинствами. Один из «архаистов», Павел Катенин пишет пародию на поэму Жуковского «Людмила». Разумеется, ответный выпад не заставил себя ждать: весь «Арзамас» встает на защиту романтической Людмилы. В 1817 году Катенин публикует патриотическую песнь «Певец Услад» о воине, горько оплакивающем свою безвременно ушедшую Всемилу и нашедшем утешение на поле брани (мы же помним ключевые элементы творческой манеры «архаистов», основанные на патриотизме и славянских корнях?). Василий Львович тотчас пишет пародию "Людмила и Услад", в которой Услад уступает Людмилу некоему Печенегу, а через некоторое время гениальный племянник выдает на-гора поэму «Руслан (подозрительно тюркское имя!) и Людмила», где, помимо всевозможных аллюзий и пародий есть строфы про Черномора-импотента, покусившегося на Людмилу:

Понятно, что такого выпада молодому дарованию Катенин простить не мог. После хлесткого обмена взаимными пародиями, в 1828 году Катенин пишет поэму «Старая быль», где повествует о песенном конкурсе, в котором участвует русский воин и оскопленный инородец, поющий сладким голосом льстивую песнь князю. Инородцу и достается первый приз, а русского певца-воина награждают добытым на войне кубком. Поэма эта носила посвящение Александру Пушкину. Такой подарок Пушкин отверг:

Разумеется, Александр Сергеевич ни за что бы не признал, что узнал себя в образе инородца, но Катенин, надо думать, нанес ему страшное оскорбление: известно, что Пушкин не без гордости говорил о том, что в его жилах течет ртуть (которой, смею напомнить, во времена оные лечили ЗППП) – и тут такой удар! Ответной эпиграммкой Катенину было не отделаться.

Впрочем, Пушкину, состоявшемуся уже литератору, было видно, как снижает достоинства художественного произведения прямое пародирование внешних признаков объекта сатиры, обыгрывание его фамилии или происхождения. А если сымитировать творческую манеру пародируемого, да еще и подловить его в тот момент, когда он сам пытается создать пародию? Вот задача, достойная профессионального пера!

В таком случае становится понятно, почему в описании странной фигуры Белкина так много черт, которыми Катенин мог бы наделить пародируемого им Александра Сергеевича: девичья скромность «скопца-инородца», вина он, кстати, тоже не пьет («не пью, любезный мой сосед» – это ведь из ответа Пушкина Катенину, который, сказывают, в этом вопросе был очень даже не дурак). Тут же маячит даже ключница-сказочница… Ненарадовский помещик пытается не только побольнее лягнуть Пушкина, но и выдает собственные никудышные опусы за творения Александра Сергеевича.

Сильвио, «который казался русским, но носил иностранное имя» (инородец!), живет мыслью об отмщении. Рассказчик повести хорошо отзывается о нем, и читатель попадается на эту удочку: он воспринимает Сильвио как положительного персонажа, однако большего негодяя следует поискать! Когда я заявил об этом нашему экскурсоводу, та взглянула на меня с недоумением: как он может быть негодяем, если сам рассказчик Белкин/Пушкин хвалит его?

Я, конечно, не тешу себя надеждой, что по прочтении сего опуса читатель мой бросится искать на своей книжной полке «Повести», поэтому в двух словах напомню сюжет (в прямой хронологической последовательности): гусарский офицер Сильвио вызвал на дуэль своего соперника лишь потому, что тот был удачливее, богаче и успешнее «инородца». Соперник, стреляя, промахивается, и Сильвио оставляет за собой право выстрела, чтобы не столько убить, сколько унизить своего vis-a-vis. Несколько лет он тренирует руку в стрельбе из пистолета и, получив, наконец, известие о том, что соперник его обрел семейное счастие, спешит свести с ним счеты. Рассказ заканчивается хеппи-ендом, но осадочек, как говорится, остается.

Здесь, конечно, интересно понаблюдать, как рассказчик (а это, как мы уже поняли, изображенный Пушкиным Катенин собственной персоной в своей неумелой попытке подделать творческую манеру Александра Сергеевича) воспринимает месть исключительно в свете унижения соперника. Пушкин также глумится над своим оппонентом, изображая полную неспособность «архаиста» вжиться в создаваемый им образ никчемного Белкина: поданный как боевой офицер в первой части рассказа, он внезапно робеет перед "их сиятельствами", в то же время "незаметно, но со всей учтивостью подпускает амура" графине; при этом рассказчик не упускает случая лягнуть и Сильвио, и графа за неподобающее, по его мнению, поведение – и остается весь в белом: так же, как и в предисловии, вдоволь оттоптавшись на покойном уже Белкине.

Есть в повести и ляпы в стиле «подъезжая к станции, у меня слетела шляпа», что тоже является тонким выпадом против "архаистов", на словах радеющих за славянские корни родного языка, а на деле перелицовывающих французские рассказы с сохранением галлицизмов (дело в том, что такой оборот является вполне литературным приемом на французском).

Альфред Барков обращает также внимание на этический контекст поступков Сильвио: "в сам сказ этой повести заложена философская идея <…> глубокой ущербности, антигуманности существовавшего "кодекса чести", в соответствии с которым любой мало-мальски владеющий оружием нахал типа Сильвио мог из низменных побуждений совершенно безнаказанно отправлять на тот свет любую не понравившуюся ему личность. <...> Пушкин, поставивший в "Выстреле" эту тему именно в таком контексте, вскоре сам стал жертвой этого варварского "кодекса чести".

Здесь я, кстати или нет, не могу не вспомнить нашу недавнюю поездку в лермонтовские Тарханы и ту гамму чувств, которую пережил, перечитывая воспоминания о событиях, предшествовавших трагической гибели Лермонтова. Как ни странно, в своем конфликте с Мартыновым именно он играл роль Сильвио, своими остротами, колкостями и поддевками (было когда-то такое литературное слово) испытывая терпение отставного майора – и получив-таки свой "свинец в грудь". Так тоже бывает...

Эта романтическая история вдохновляла композиторов на лучшие свои произведения. Даже я, доходя до финалочки, не могу сдержать скупую мужскую слезу. А Баратынский ржет и бьется. Почему же?

Набросаем сюжет широкими мазками: двое влюбленных решили пожениться втихаря от родителей, сей брак не одобряющих. На тайное венчание в церкви жених не попадает, заблудившись в некстати разыгравшейся метели. Однако бракосочетание, тем не менее, состоялось: какой-то долбодятел, проезжая мимо и увидев открытую церковь, зачем-то занял у алтаря место жениха. Тщетно кричала невеста «не он, не он» и падала без чувств – не слишком соображающий в мирских делах батюшка все-таки обвенчал молодых. Мотив новоявленного жениха встать с незнакомой ему дамой к алтарю можно было бы понять только в одном случае: если бы ему очень хотелось разделить с чужой невестой брачное ложе. Но нет! наш долбодятел сразу после бракосочетания вскочил в кибитку и был таков. Утром из сумрака из метели выехал на своей тарантайке настоящий жених, никого в церкви не застал, вернулся в свою деревеньку и с горя погиб на войне. Молодая жена ходила печальная, видимо, до гроба готовая хранить верность неизвестному ей долбодятлу. «Но я другому отдана и буду век ему верна». За подобное поведение известный критик Белинский назвал онегинскую Татьяну нравственным эмбрионом. И по заслугам!

Впрочем, тараканы, управляющие женским сознанием, неподвластны даже им самим, но что же наш долбодятел? Оказывается, он тоже хранил печальную верность неизвестной ему особе. Зачем, интересно? Чем он-то рисковал? Его имени в метрических книгах даже и не упоминалось никогда – и венчающий поп, и подслеповатые свидетели были уверены, что в церковь нагрянул настоящий жених. Вопрос верности церковному обету оставим за скобками – относился бы к этому серьезно, подставным женихом не выступил бы.

Как бы то ни было, эта повесть также заканчивается хеппи-ендом: молодые встретились, без памяти влюбились, и все у них стало хорошо (хотя, по логике, невеста-жена с криком «Ах, это ты мне жизнь испортил!» должна была бы кое-кому как следует вломить). Здесь Александр Сергеевич снова мастерски подлавливает поплывшее от умиления сознание читателя, обрывая повествование на эпизоде их встречи, и нам представляется, что так счастливо свидевшиеся вновь герои повести уже женаты, им остается только детей рожать да добра наживать. Боюсь, что супругов ожидает глубокое разочарование, а их детишек – все тяготы жизни незаконнорожденных: в метрических книгах мужем значится совсем другой человек, и по всем законам того времени браком их совместная жизнь без повторного проведения соответствующего обряда считаться не будет.

Их, конечно же, жаль... Но проблема повести в том, что при всем переизбытке "искренних" чувств, которые сначала питают друг к другу жених и невеста, готовые ради взаимной любви бежать из отчего дома, затем демонстрируют их родители, готовые позабыть о взаимной вражде, примириться ради счастия своих чад и дать согласие на брак, а затем новая, по воле судьбы случайно образовавшая пара готова хранить верность до гроба (неизвестно кому), при всем этом на ее страницах так и не нашлось ни одного адекватного персонажа, который мог бы возвыситься над ситуацией и трезво поразмыслить: а что, в сущности, произошло? Молодые поженились, полоумный поп и слепые свидетели уверены, что свадьба состоялась между правильными людьми, родители согласие на брак дали – что еще надо? Тут и выявляется (в очередной уже раз) полная неспособность нашего "помещика-рассказчика" придать своему рассказу хоть толику достоверности, вжиться в образы создаваемых им персонажей и вписать их поступки в простую житейскую логику.

Это не метель, это, простите, пурга. Есть с чего поржать Баратынскому!

И здесь нет повода не поржать. В двух словах: некая утонченная особа, прознав, что по соседству объявился молодой человек (который бегает за дворовыми девками и, поймав их, целует), тотчас же испытывает неуёмное желание познакомиться с ним – непременно в виде крестьянки. Переодевшись соответствующим образом, она встречает в лесу соседа-барина, его в себя влюбляет – и, как говорится, совет да любовь!

Замечено, что основные сцены происходят на природе, но в тексте нет ни одного упоминания той растительности, на фоне которой происходят романтические встречи Лизы-Акулины с молодым соседом – за исключением, правда, упоминания о яблоках и грибах, которые героиня якобы собирала в роще (делала вид, что собирала). <...> Вспомним: перед первой встречей с Владимиром Лиза намерена идти в рощу босиком. Создается впечатление, что на дворе – жаркое лето, и что только изнеженные ножки, но никак не погодные условия побудили Лизу обуться в лапти. И действительно – лукошко в руках, упоминание о сборе грибов... Но читаем внимательно довольно подробное описание природы при этом первом выходе Лизы в лес: весна, шестой час утра; на востоке заря, но солнце еще не взошло. Значит, на дворе – совсем ранняя весна, период равноденствия, никак не позднее первой декады апреля (по новому стилю!)

То есть, как раз то время, когда в роще и на полях еще лежит снег, а утренние заморозки вряд ли позволили бы незадачливой барышне щеголять по насту не то что босиком, но даже в модельных, специально сплетенных по мерке лапотках на босу ножку. О каких грибах вообще может идти речь ранней весной, когда даже для подснежников еще рано?

Альфред Барков – "Прогулки с Евгением Онегиным"

Ну и конечно же нельзя пройти мимо совершенно замечательного диалога барышни с ее девушкой:

– "Ну что ж? правда ли, что он так хорош собой?"
"Удивительно хорош, красавец, можно сказать. Стройный, высокий, румянец во всю щеку..."
– "Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив?"
"Что вы? Да этакого бешеного я и сроду не видывала. Вздумал он с нами в горелки бегать".
– "С вами в горелки бегать! Невозможно!"
"Очень возможно! Да что еще выдумал! Поймает, и ну цаловать!"
– "Воля твоя, Настя, ты врешь".
"Воля ваша, не вру. Я насилу от него отделалась. Целый день с нами так и провозился".
– "Да как же, говорят, он влюблен и ни на кого не смотрит?"
"Не знаю-с, а на меня так уж слишком смотрел да и на Таню, приказчикову дочь, тоже; да и на Пашу колбинскую, да грех сказать, никого не обидел, такой баловник!"
– "Это удивительно! А что в доме про него слышно?"
"Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, такой веселый. Одно не хорошо: за девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: со временем остепенится".
– "Как бы мне хотелось его видеть!" сказала Лиза со вздохом.

Вообще-то, глагол «целовать» испокон веков был эвфемизмом для действия, за этим самым поцелуем непосредственно следующего. Например, в словаре сленга французского языка второе значение глагола se baiser (целоваться) определяет именно то самое. Из российской классики приходит на ум сцена из общежития имени монаха Бертольда Шварца:

– Прекрасное утро, сударыня,– сказал Ипполит Матвеевич.
Голубоглазая сударыня засмеялась и без всякой видимой связи с замечанием Ипполита Матвеевича заговорила о том, какие дураки живут в соседнем пенале.
– Они нарочно заводят примус, чтобы не было слышно, как они целуются. Но, вы поймите, это же глупо. Мы все слышим. Вот они действительно ничего уже не слышат из-за своего примуса. Хотите, я вам сейчас покажу? Слушайте!
И Колина жена, постигшая все тайны примуса, громко сказала.
– Зверевы дураки!
За стеной слышалось адское пение примуса и звуки поцелуев.

Что же касается игр в горелки, то случаев, когда баре не брезговали заводить себе гарем из крепостных девок, не счесть. Таким, например, увлечением грешил дядя Николая Вульфа, соседа Пушкина в Михайловском. Да и сам Николай, сказывают, того же упустить не оставил… Так что бегать за дворовыми и никого не обделить вниманием в этом смысле не было такой уж невидалью в русской деревне. Поэтому дальнейший диалог барышни с ее крестьянкой имеет, на мой нескромный взгляд, неприкрытый эротический подтекст:

"Да что же тут мудреного? Тугилово от нас не далеко, всего три версты: подите гулять в ту сторону, или поезжайте верьхом; вы верно встретите его. Он же всякой день, рано по утру, ходит с ружьем на охоту".
– "Да нет, не хорошо. Он может подумать, что я за ним гоняюсь. К тому же отцы наши в ссоре, так и мне все же нельзя будет с ним познакомиться… Ах, Настя! Знаешь ли что? Наряжусь я крестьянкою!"
"И в самом деле; наденьте толстую рубашку, сарафан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает".

При внимательном прочтении нам откроется еще много наблюдений. Если в самом начале цикла наш помещик еще как-то пытался изобразить из себя недалекого и робкого Белкина, то к последней повести забыл о нем совершенно. Он легко цитирует Петрарку (разумеется, в подлиннике), его герои свободно изъясняются по-французски; в текст повествования включаются эпизоды недавних литературных баталий: "Англоман выносил критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал своего зоила медведем и провинциалом". Рассказчик-«архаист» невольно выдает свое отношение к «карамзинистам»: "В самом деле, на третьем уроке Акулина разбирала уже по складам "Наталью, боярскую дочь" и круглый лист измарала афоризмами, выбранными из той же повести". Здесь "помещик" уже не может совладать со своими эмоциями, через это "измарала" и особенно через эпитет "круглый", который никак не может относиться к существительному «лист», полностью передает свое отношение к произведению Карамзина.

А между прочим, "Гробовщик" – центральное во всех смыслах произведение цикла. Здесь рассказчик развернулся во всю мощь своего пародийного таланта! Мало того, что имя главного героя Адрияна Прохорова пронзительно воспроизводит фио титульного автора (АлексанДР Пушкин), так еще и карьера его началась в 1799 году (совпадает с датой рождения Александра Сергеевича) на Старой Басманной (там, где Пушкин родился), а все явившиеся гробовщику в его пьяном сне мертвецы после тщательного изучения окажутся так или иначе "умерщвленными" Пушкиным персонажами других его произведений. Но самое пикантное заключается в другом: "Гробовщик", по мнению многих критиков, – единственная цельная повесть из цикла, где рассказчику удалось вжиться в образ своего главного героя. И в этом заключается нокаутирующий удар реального Пушкина своему оппоненту: экий ты неловкий! Белкин у тебя не получился, в женских чувствах и мотивах мужских поступков ты разобраться не в состоянии, герои твои ходят за грибами по снегу в лаптях, а вот Гробовщик тебе удался. Потому что близок он тебе по духу и мироощущению.

Согласитесь, при таком прочтении "Повестей Белкина" гений Пушкина проявляется особенно рельефно: создать такое произведение, при котором главным героем оказывается ни Белкин, ни многочисленные юноши и девушки, совершающие разной степени глупости поступки, ни гусарский офицер и даже ни гробовщик – а сам рассказчик, мимикрирующий под Пушкина и не очень ловко маскирующийся за фигурой покойного Ивана Петровича... Причем "рассказчика" этого Пушкин препарирует, как лягушечку: вот вам его представления о чести и достоинстве, вот так он видит вечную любовь, а так понимает (вернее – совсем не понимает и не знает) женскую природу. Его участь – копаться среди мертвых слов и изречений, так милых сердцу архаиста. Гробовщик, что с него взять...